Черный берег в оранжевых пятнах костров. Серый поток реки в оранжевых островках цветочных гирлянд. Кто-то скажет: мусор. Кто-то — подношение богам. Оранжевый цвет достаточно ярок, чтобы его заметить с небес.
Это Варанаси — город, древнее которого нет на земле. Берег священного Ганга. Самый желанный берег для любого индуса. Последний берег. Берег погребальных костров.
Кому тонуть, кому — гореть
...Это они?! Кучки догорающих поленьев в неплотном окружении обычно одетых мужчин. Только мужчин. Женщине — будь ты вдова или даже мать — здесь нельзя. Зато можно коровам. Но их статус не вызывает сомнений уже и у нас, что тогда говорить про индусов. Коровы инспектируют берег на предмет пропитания, все же держа расстояние. Бесцеремонны собаки — они греют бока и набитые животы прямо среди костров. Костров немного. Любой неловкий прилив реки слизнет все — настолько близко к воде их разложили.
Увиденное рождает в душе все что угодно, кроме трепета. Доминирует удивление: и вот это — «прощай, в последний путь»?!
Мальчишки в бодром азарте всего в десяти, да где там, в пяти метрах ниже по течению, удят рыбу. Удилища грубы и костлявы, зато рыбы жирны. И ленивы — клюют неохотно. Зачем?
Крики... Почему-то вприпрыжку, почему-то бегом, подгоняя себя ритмом страшноватых вскриков — в такт прыжкам, с глазами, похожими на глаза лошадей, вниз по гатам (ступеням бесконечных лестниц) четверо крепких парней увлекают носилки — невесомо, как будто не чуя их тяжести. Все родственники — за ними. Рваным шлейфом, в том же ритме. К кострам. Ни секунды прощания, с ходу, хотя уже без криков, совсем тихо, парни заходят в реку, неглубоко — по грудь. И опускают носилки как есть — с яркими покрывалами, цветами, грудами блесток и незаметным под всем этим телом, укутанным в саван, — в Ганг. Река держит ношу. Недолго — секунды две, может, три, как будто решая — принять ли. И вдруг все тонет. Разом, клюнув тем краем, где были ноги, в реку... Всё. Так уходят дети, беременные, монахи, прокаженные или укушенные змеей. Прочим — костер.
Подаяние на смерть
«Ты можешь дать им денег», — шепчет наш добровольный гид Ананд. «Кому?» — удивляюсь я. «Любому! — убеждает Ананд. — Ведь каждый из них умрет. А достойно уйти стоит очень дорого. Всю жизнь они собирают деньги на собственные похороны. Они засыпают и просыпаются только с одной этой мыслью».
Они? Ближе всех толпа в 20 человек, одни азартно режутся в карты, другие не менее увлеченно «болеют». Не иначе, чтобы хоть на время игры забыть о неминуемой смерти...
Кто еще? Вот эти мальчишки, запускающие воздушных змеев? Их беспокоит лишь, чтобы случайный зевака не порвал ненароком нить, ведь тогда змей, и без того улетевший выше всех птиц, получит полную волю. Я так и не понял — как они отличают своего змея от чужого, когда отпускают их так далеко, что те превращаются в точки? Наверное, сами хотя бы частично перевоплощаются в них, чтобы, лизнув облака, почувствовать вкус свободы.
Дзинь! Лохмотья, белые клочья волос, лицо в смолянистых морщинах — нищий тянет мне кружку. Вот кому нужно подаяние! Но Ананд вдруг оттесняет его — видимо, бедняга просил слишком мало, чем же делиться?
Гид «ненароком» направляет нас к группе картежников: «Буквально несколько тысяч рупий (ого!) спасут их и очистят твою карму». Но никто из этих «страждущих» даже не смотрит на нас! «Слушай себя, — пытается зачаровать Ананд, — душа непременно подскажет тебе». Душа? Она не участвует в этой дойке! А разум давно уже выдал решение: ты жучара, мой друг, и пора нам прощаться. Ананд, пытаясь выжать из нас хоть пятисотку — неизвестно кому неизвестно за что, сопровождает до края Kedar-гата и вдруг усаживается под дырявым зонтиком на бетонном круге: все, это крайняя точка его влияния.
Холст набережной
Набережная — как гигантский амфитеатр. Задник — сплошная стена из высоченных утесов домов. С гладкими стенами, узкими окнами, редкими балконами, болтающимся бельем. Все в тон к нему — в пастельных потеках краски самых разных оттенков. Дома со шпилями и так; с деревьями, растущими то из стен, а то из самых крыш. С частоколом храмовых конусов-куполов, испещренных резьбой. С трещинами переулков, из которых тянет стылый сквозняк, и темнота, тонко воняющая чем-то разным, то и дело выталкивает не улыбающихся людей. Превращаясь в ступени, дома сбегают к самой воде. На ступенях, разбитых на неровные участки (гаты), — жизнь.
Сидят старики вперемежку с козами. Козы в вязаных жакетах, старики — в дырявых кусках тряпья: кто из них более нищ?
Прачки по колено в пепельно-серой реке густо намыливают чужие рубахи, штаны и то, что носят лишь там. Сушат тут же: целые кварталы белья колышутся на веревках. На уклонах старушки расстилают шестиметровые ленты сари: быстрее высохнут — от ветра и от жара накаленных солнцем камней.
Хмуры брадобреи. И сосредоточенны: цвет щетины клиентов таков, что легко спутать с цветом кожи — того и гляди оттяпаешь лишнего.
Корова вдруг заспанно встала над остовом разбитой лодки. Ниже — баркас, давно вытащенный на берег, давно ставший жильем, где щели — это окна. Рядом старик в красной кофте лепит из коровьих лепешек одинаковые толстые блинчики и аккуратно укладывает на просушку — словно кафельную плитку.
Коровы маются ничегонеделаньем, лежат на мусорном пляже, глядя на реку, и уже загорели, шкуры — цвета дегтя. Неподвижнее только лодки — большие и мелкие, голубые и черные, дряхлые и ладные, как яхты — они трутся у причалов, на середине реки, у островков: забастовка. Река стоит, никто не катает по Гангу, лодочники не желают возить туристов по той таксе, что им «спустило» правительство.
Всё что угодно
«Гашиш?» — прошипел кто-то рядом. «Марихуана, кокаин», — тихо, но настойчиво предлагал парень, поймав своими узкими глазками мои. «Нет? Как жаль! Подумай... Может быть, зайдем ко мне домой? Там чай... А после — марихуана, кокаин, гашиш...»
«Массаж! — коршуном накинулся другой. Тебе нужен мой удивительный живительный массаж! Это быстро, всего десять рупий», — тараторил он, без проблем переводя время в деньги. Массаж делали тут же, укладывая клиента на грубо сколоченные из дерева щиты — у нас такие используют на стройках в качестве поддонов для кирпича.
Третий ничего не говорил. Сразу повесил мне на шею шафрановую гирлянду, тут же зачерпнул из плошки что-то желтое, вымазал этим мой лоб, стряхнул с ладони остатки, пальцами прочертил на лбу борозды, другой рукой нырнул в банку с красным, большим пальцем поставил пятно, чуть отстранился, как художник от холста и, подумав, добавил чуть пониже, почти на переносице, оранжевую точку — последний штрих. Теперь к реке, в руках у меня уже блюдце, сплетенное из сухих банановых листьев, в нем — снова шафран и плоская свечка. Зажгли, теперь отпустили в реку, дальше: «Повторяй за мной» — и тарабарщина на хинди. Я пытаюсь звукоподражать. Всё, с вас 200 рупий (примерно 120 рублей). Разбойник без боя удовлетворился полтинником.
От бесконечных «халлё» (хэллоу), «что хочешь?», «как дела?», «ты доволен?» уже готовы лопнуть барабанные перепонки. Чем ближе к центру набережной, тем гуще толчея. Бамбуковые мачты впиваются в небо, как твои нервы. Бесконечно трепыхающиеся на ветру яркие треугольные флажки заставляют наливаться кровью глаза. Даже лодки своим неспешным хороводом уже сводят с ума...
...Похоронный базар. Здесь к нам не пристают: значение этого товара недоступно разуму белых пришельцев. Более блестящего, сверкающего и полного оживляюще-радостных красок места не сыскать во всей яркой Индии. На блюдах из лозы — вороха цветочных гирлянд; покрывала и подушки красных тонов с золотым шитьем; вода, сандалии и какие-то платки, напоминающие наши картины на батике. Самый невзрачный товар — глиняные кувшинчики, в которые собирают пепел сожженных тел, чтобы развеять его над Гангом.
Крематорий
Дым! Это дым, понимаем мы, а не туман, вдруг на излучине реки скрывший весь остальной город. Крепостная стена домов внезапно рвется и крошится на множество коричневато-серых храмов, подпертых высоченными поленницами сандалового дерева. На воде — почти такие же поленницы на почти утопленных под их тяжестью баржах.
Смашан. Главный «крематорий» Индии. То, что мы видели в самом начале набережной, — убогий филиал.
Здесь — толкотня. Пять запруженных людьми террас, на каждой горит костер, хотя можно было бы разложить и по три-четыре, место позволяет. На верхней как раз готовят второй. Поленница из кривых сучковатых тяжеленных и крепких сандаловых «дров» — высотой до плеча. Сверху — покойник, укутанный в саван по самые глаза. Ногами к реке. Парнишка в белом прибежал из храма с горящим пучком длинных лучин и пытается запалить неподатливый сандал.
Мимо, от барж к складам у подножия храмов, с трудом удерживая на голове короткие бревна, с огромным напряжением, отдающим дрожью в коленях и всем теле, медленно тянутся по ступеням грузчики — узкой цепочкой, как муравьи. У складов бревна не рубят, а раскалывают, вбивая в них по одной линии подряд несколько стальных клиньев — иначе никак. Дерево — железо.
Костер занимается. Неровно. Парни с лучинами суетятся, колдуя над пламенем уже вдвоем. Соседний уже догорает. Костер, но не труп. Останки — слишком отчетливо видимые даже издали — длинными шестами запихивают обратно в уголья. Вони нет. Только когда вспыхивают волосы, так же ненадолго «вспыхивает» и уносится прочь характерный душок.
«Можно снимать, если хочешь, — дышит в ухо очередной „гид“ с полным ртом гнилых зубов. — Почему не хочешь? Совсем недорого». Да хоть бы и даром — руки не поднимаются. Не дай бог запечатлеть чью-то отлетающую душу.
...Мы уходим, не дожидаясь, когда начнут лопаться черепа...
***
Утром набережная полна других красок. Баржи привозят не сандал, а многочисленных паломников. Вот дедушка замер так, будто подпирает клюкой накренившийся храм — местную «пизанскую башню». Голенький мальчуган убегает от готового обнять его бирюзового покрывала, отец смеется. Небо — прозрачно-голубое, и Ганг как будто намного светлее и чище. Он полон купальщиков: омовение на рассвете смывает все грехи. Люди входят в священные воды, чуть согнувшись. Выходят — расправив плечи и подняв лица к солнцу. От мрака и хаоса до полного очищения — один шаг. Рядом, как и вчера, дымят погребальные костры.
Город, расположенный в чаше гор, наполняется светом, будто боги любви и добра снова вспомнили о нем и вырвали из лап вечерних демонов смерти.
Утро меняет ночь как рождение — смерть. Круговорот. Одно не может быть без другого.
Нигде так, как в Варанаси, не замечаешь это так ясно.
Михаил ПИМЕНОВ