Есть люди, которые живут в облаках. И не как-нибудь фигурально, а в самом деле, буквально, все время. Я видел сам.
Дорога в Панчихуа
…Все повернули головы налево и ахнули. Загадочная, легендарная снежная гора Яшмового дракона, так редко открывающая себя человеческим взорам, вдруг поддернула саван облаков, обычно плотно укутывающий ее от вершины до пят, и приобнажила свои ножки – холодные, серо-стальные, в сверкающих белых прожилках – будто перехваченные вспухшей сеткою вен, наполненных заледеневшею кровью. Холодом тянуло от нее и… страшной, суровой, притягательной красотой.
Рваная влажная вуаль голубовато-белого пара надежно скрывала самое прекрасное – вершину, укрытую снежною шапкой. Книзу облака становились плотными и коротенькими белыми панталонами обволакивали лодыжки. Гора смеялась. Прощай... Мы уезжали от нее, закручиваясь на автобусе по укачивающему серпантину дороги Лицзянь – Панчихуа.
Скоро перестали различать вокруг что-либо, все виды подернулись молочно-белым, и стало понятно – мы в облаках. Время замедлилось, пространство замедлилось, дорога текла под колеса, как из сказки, и с нею вместе вдруг в моросящей дождиком тишине прорисовался акварельный поселок: желтоватая глина жилищ, черненая черепица загнутых крыш, зеленоватые заплатки полей, тощие нервные речки, редкие люди. Жители облаков. Они никогда не улыбались. Они не парили. Они здесь сосредоточенно и буднично жили. Изо дня в день. Из ночи в ночь. Без сказок и вздохов.
Вздыхали горы. Дождик все мыл их. И резкие, четкие панорамы благородной сдержанностью красок, неброским сюжетом и немыслимым колдовством линий напоминали гобелены. Зеленые вблизи, покрытые лесами, расчесанными, словно на прямой пробор, и синеющие многослойными сизыми складками вдали, горы дышали облаками. Казалось, грузно и едва заметно, волшебно и томно пожимают плечами, ворочаясь неслышно. То здесь, то там скатится камень, и ручей шуршит, падая чуть ли не в крыши, и тишина…
Или будила вдруг все речка – желтая, густая, перемешанная с глиной, подбивающая валуны, как затонувшие баржи, несущаяся в диком шумном слаломе по виляющему дну ущелья.
В тишине ли, в шуме — все жило. Склоны заняты людьми, не говоря уж о крошечных, как ладошка, долинах. Уступами – терраса за террасой – кусочки полей, более похожие на грядки, одевали причудливой яркой желто-зеленой бахромой все окрестные горы. Треугольные снопы соломенными армиями застыли тут и там вдоль речки, не решаясь тронуться вброд. Поодаль, в укромных местах, притаились деревеньки – словно отряды в изогнутых треуголках и белых мундирах. Свежепобеленные домики налезали один на другой, экономя пространство и согреваясь…
Дождь иссяк. Облака несмываемой испариной, как жидкие сливки, комками валялись в провалах и складках, ими истекали ущелья, укрывались вершины. Горы дышали облаками… Панчихуа.
Это город. Странный. Чумазой лентой невысоких домов стиснул с двух сторон бурлящую реку, сшил берега грязными нитками подвесных мостов и – непонятно где – спрятал шесть миллионов своих жителей.
Панчихуа – это выход. Отсюда бегут поезда. Нам – в Чэнду.
Город панд, или Как достичь нирваны
…Они существуют! Графичные черно-белые медведи с ушками-пампушками – не порождение фантазии художников. Они есть! На самом деле! Вот они, в трех метрах, отделенные от нас декоративным заборчиком и неглубоким рвом-канавой. Устроились хрумкающим квартетом на широком настиле из жердей вокруг кучки с побегами бамбука. Сидят. Едят. Позируют. Наклон – цоп из кучки палочку – хрум-хрум-хрум, сточили зеленый побег – лапку разжали, палочка упала на брюхо – цоп другую из кучки. Резкий звук – скосили глаз, не переставая делать хрум-хрум.
Бамбуковая кучка тает. Возникает суета. Один особо неловкий медведик уселся прямо на остатки еды, другие его сообща спихивают – раз-два, раз-два, нет, тяжел братка. Э-э, ладно — машут лапками и подбирают все вокруг. Наконец приходят обожратушки. Первая жертва, не в силах уже более и сидеть, раскинув без сил лапы и открывши розовую пасть, выставляет надутый как шар живот и отваливается – о! удачно – под головой оказывается мягкий и сытый собрат. Диван-панда. А тот и не противится – сил нет, все ушли на хрум-хрум.
Но это не сон еще, это перекур. Вот лапа снова потянулась за бамбуковой соломкой… есть еще место в пузиках-шариках! Диван-панда тоже заерзал, выходит из-под контроля. Побрел, побрел, забрался по лестнице на помост-насест, на самый верх… рухнул, свесив лапу и треугольный хвост. Второй двинулся было за ним, одна ступенька, другая… ни-о-силил, упал так – шкуркой на лестнице. Третий идти не стал, перевалился на бок – и тут посплю. Содержательная жизнь. Сытная и здоровая, на свежем воздухе, опять же – общение с людьми…
Невдалеке китайцы устроили гвалт, спешим на вопли восторга. В соседнем вольере панды калибром помельче учинили потасовку – НАМ ПОВЕЗЛО! Панды зверски борются,мнут кусты и траву, мнут друг друга, таранят деревья, выкатились к самому рву, рассыпались, обалдели, увидев толпу. Ух ты, а глазки-то у них медвежьи… Р-р сзади, из-за кустов – туда! Забыты люди. Потешный бой, урчанье, кувырки… все кончилось – вдруг, как будто что-то вспомнив, одна из панд (побежденная?) рванула к дереву, и ловко-ловко, рывками – вверх, все выше, выше, все. Устроилась меж веток, как в плетеном кресле. Взгляд налево, кивок напра… спим. Вся жизнь – борьба… со сном.
К обеду весь огромный парк впал – как мне нравится это слово! – в кататоническое состояние. Это нирвана. Все панды соблюдали абсолютную неподвижность и членов, и мыслей. Их не было. Остались только шкурки, накиданные тут и там, но, к удивлению, очень плохо различимые в густой зелени вольеров.
Рыскали в своих владениях только красные панды – наследники партизан – мелкие юркие зверьки, более похожие на собачек с лисьими хвостами. Будто бы обиженные на то, что обделены вниманием, они никогда не смотрят на людей, все угрюмо спешат – дела, дела… И грызут друг другу хвосты.
Панды-дети собраны в ясли. Новорожденная кроха лежит в инкубаторе на розовой салфетке, подрагивает и дышит через трубки. Другой – постарше – «воспитательница» в стерильном халате, чепце, повязке и перчатках массирует животик. Стимулирует э-э… в общем процесс освобождения… ура! состоялось! Все тщательно вытерли белоснежными салфетками и – такое событие! – аккуратно занесли в специальный журнал.
Что скажешь, красиво живут эти панды! Иконы стиля. Образ жизни – философически-созерцательный, образ мыслей – неясен. Но хомо сапиенс – в услужении, а это о многом говорит.
Ого – хого!
Хомо обступили нас. Вроде бы сапиенс. Но совершенно точно – добрые. И хотят помочь, да знать бы – как. Мы ни бе ни ме по ихнему, они – по-нашему. А между нами – котел. Котел хого. Под ним – дыра в столе и газовая горелка. Включили. Жар. Одна девчушка лопочет: «Инглис, инглис» и тычет себя в грудь. «Ты можешь по-английски?» — «Да, да!» Начинает бойко стрекотать, но я готов поклясться, что это китайский. Я не понимаю. Она понимает, что я не понимаю. А вокруг стоят ее коллеги в бордовых форменных костюмчиках и хохочут. Их человек 20, подтянулись даже повара с кухни. Мы в городке Лешань. Девять вечера. У Наташи день рождения. Все рестораны уже закрыты, кроме этого. Но и здесь – лишь мы да еще одна китайская пара.
Девчушка – сообразительная! – решительно забирает у меня блокнот и начинает в нем строчить – так же бойко, как давеча лопотала. По-английски! Ура! Ее зовут Танли. Меня – Мися. Мой «инглис» она понимает на слух. Мы будем сыты!
«Что вы хотите поесть?» — пишет Танли. Гм. Знать бы. «Еду», — расплывчато заявляю я. Совещание. Вот эта маленькая, с серьезным лицом, оказывается, управляющая. В точно такой же одежде, как все, только постарше (что, впрочем, не бросается в глаза). Она согласна… На что? «Мы будем приносить с кухни все, что есть, — строчит в блокнотике Танли, — вы пробуете, платите только за то, что закажете». Отличная идея! В тот вечер Китай нам очень нравился. В лице Танли.
А они уж мечут. Перепелиные яички, бекон, кусочки рыбы, множество древесных грибов (а у них вообще бывает вкус?)… «Кидай, — побуждает Танли, — в котел, да, уже кипит – хорошо!» Мы сгружаем – всего помаленьку – в желтый бульон. Кое-что кидаем в самый центр – там отдельная чаша с густой красной жижей. Управляющая цокает языком – зря, мол. Бурлит. Интересно. Китайцам любопытно, что нас так забавляет. А что у вас тут, в сундучке? Фотоаппарат?! Так давайте сниматься, пока ждем! Давайте. Довольные желтые мордахи плывут в кадре от тусклого желтого света.
Готово. Выуживаем кусочки. Бекон хорош. А из красной жижи? А-ах, жжет, зараза! «Эть, — снова цокает языком управляющая, — я же говорила». Танли исчезла… Пиво! Несется с волшебной, золотой прозрачной запотевшей бутылкой. Умница!
«А хотите, — таинственно шепчет она напоследок, — завтра утром я покажу вам короткую дорогу к Гранд Будде?..»
Там, где все замирает
Утром Будда укутан туманом. Его рост – 25 этажей. Возраст – 12 веков. Все это время он тихой улыбкой Того, Кто Способен Все Предсказать, хранил, заранее гася любые вредные помыслы, ту красоту и покой, что не спеша нарастали со временем в красных камнях за его спиною. Теперь здесь цепкий коготь дракона, застывший в скале – как предостережение, что на любую силу найдется управа. Теперь здесь беломраморный тигр рычит, сверкая зубами из чащи, грозя не пустить суету. И монах поднял палец, прося остановиться, тс-с, подождите — и вы все поймете, все… Может, о том же – в строчке иероглифов – красных, как кровь, проступивших сквозь сочно зеленый мох, покрывающий склоны…
Дерева в шубе из мха – то зеленого, то голубого – ломкими тонкими струями бьют в небеса, охраняя, скрывая, тая храмы, стены, беседки, пруды с жадною рыбой, без счета живущей в них и местами совершенно вытесняющей воду красными, белыми, черными спинами. Мосты и тропинки… ступеньки, как буквы судьбы убегают вниз и направо, налево и вверх – неисповедимы, невидимы, мшисты, голы, ровны и ущербны…
Сад – словно прогулка по жизни. Той, что была, и той, что возможна…
Внизу, за бывшей рыбачьей деревней, – мост. Красный. Изогнут ершистой спиною дракона, лапы в воде. Охраняем роем рыжих огромных стрекоз, что прогоняют остатки тумана, призывая небесную синь, он соединяет гробницы Махао и остров. На острове – монастырь Ую, ровесник Дафо (Гранд Будды). На самом верху, за розовой стеною, в бамбуковых зарослях. Здесь тихо так, что слышно, как красные свечи горят во дворе, выплакивая себя – до капли – в черный подсвечник. Драконы в золотой чешуе держат желтые крыши, подбитые алым, опираясь на сверкающие черным лаком колонны храмов. И как будто нарочно, затем, чтобы помнить, как же они стары, несколько пагод не тронуты «реставрацией» и вольно растут, подобно окружающим все деревам, и природа сама красит их в те же цвета, равняя с пейзажем.
Черепахи в зеленом пруду… Архаты (святые) великим советом засели в тихом зале, заняв все проходы… Совещание длится века без единого звука…
Все молчит, попадая сюда. Даже самый шумный народ, предки которого все это создали. И толпы – волшебно! – вдруг растворяются, бьются ступеньками, мостами, воротами. Звуки тонут в зелени мха. Вот искусство!
Вот настоящий Китай! Тот Китай, в который мы ехали, – он существует! Кусками, клочками, осколками рассыпан по всей Поднебесной и вечно отмечен… небом. Синим небом с белыми облаками – таким привычным и так скоро забываемым там, в современном Китае, где серый смог повсеместно, без перерыва, буднично и привычно покрывает головы, пагоды, горы, дороги…
Все.
Михаил ПИМОНОВ