В начале ноября в рамках XVI Форума межрегионального сотрудничества России и Казахстана на улице Ленина, неподалеку от посольства Республики Казахстан был установлен памятник художнику Амангельды ШАКЕНОВУ (1943 – 2018).
Автор работы – молодой петербургский скульптор Мейрам БАЙМУХАНОВ, сын известного омского живописца Геймрана БАЙМУХАНОВА. О том, что значит быть сыном своего отца, об этнических корнях и творческой преемственности с нашим недавним земляком побеседовала корреспондент «КВ»» Эльвира КАДЫРОВА.
– Мейрам, вы выросли в семье известного художника. Когда, насколько рано вы ощутили эту художественную среду?
– Мне кажется, с самого детства, потому что все мои детские воспоминания связаны или с домом деда или с мастерской отца, с его жизнью. Отец для мальчика всегда кумир, а у него в профессиональной среде были свои кумиры, тот же Амангельды Абдрахманович ШАКЕНОВ. И у меня он тоже был один из них с ранних лет.
– Вы упомянули деда. А дедушка у вас кто?
– Он был агрономом, засаживал степь деревьями. Это было в Русско-Полянском районе. Ему вот недавно, 12 октября, там открыли плиту. Тоже достаточно интересный человек, с интересной судьбой. В детстве я периодически жил у него, потому что отец еще тогда учился, заканчивал худграф. И дедовский дом тоже был такой важной вещью в жизни.
– И ваш отец, и Амангельды ШАКЕНОВ – живописцы. Вы выбрали скульптуру. Почему?
– Не знаю, потянуло. Я же вообще был склонен к графике. Очень любил рисунок, различные материалы графические. В свое время меня отец отдал к Александру Ивановичу ЗЯБЛИЦЕВУ в студию, где он и сам работал, и нас натаскивал на разные техники. А там ребята резали из дерева, лепили. Соответственно, это пластика. И вот как-то я потрогал глину, и пошло-поехало. В принципе в детстве у любого ребенка пластилин – это игрушка номер один, из него можно все что угодно слепить. Потом я понял, что действительно, наверное, второго живописца БАЙМУХАНОВА не должно быть. История искусств это не переживет. (Смеется). И знаете, я ни разу не пожалел о своем выборе. Я получаю удовольствие от работы, начинает потихонечку приходить и мастерство, и какие-то возможности. Наверное, творческие профессии, они все такие. Бессонные ночи не в счет, потому что есть обратная отдача, и она колоссальная. Просто захлестывает тебя зачастую.
– Отец с пониманием отнесся к вашему выбору?
– Естественно, был семейный совет, на котором поднимался вопрос о моей будущей профессии. Но вот вы сами представьте: семья художника, я ничего другого не видел, кроме работы отца, я не понимал даже, как можно чем-то другим заниматься, если не творческой специальностью. Конечно, началось все с рисунков, с живописи, но пришло к скульптуре. Да, отец согласился, поддержал, хотя, может быть, это было и не совсем то, чего он ожидал от меня. И я ему очень благодарен за это.
– Вы, по-моему, окончили несколько институтов?
– Нет. У меня было училище базовое в Пензе. В скульптуре оно, пожалуй, одно из самых лучших в России. Там из тебя делают не ремесленника, а дают понимание своей профессии, понимание того, к чему нужно стремиться. Не зря оттуда вышли именитые скульпторы. И на защиту дипломов приезжали профессора из института им. Репина, из Суриковского института. Очень такая тесная связь в дальнейшем. И вот у меня уже было приглашение и в тот, и в другой вуз, сам декан факультета скульптуры питерской академии приезжал на защиту. Но я поступил в Красноярский художественный институт. Это был достаточно импульсивный шаг, как-то мне захотелось туда. Ну, молодо – зелено, и я уехал в Красноярск. Об этом я тоже не пожалел, потому что там работа творческая шла к истокам, к корням. Там много местных народов, такая концентрация: якуты, буряты, тувинцы, хакасы. У нас даже в группе были представители всех этих народностей. И общаясь с ними, а многие же приехали из деревень, из таких захолустных уголочков, я и сам стал задумываться о своей самоидентификации. Потому что родился в России и ощущаю себя россиянином, а тут вот призадумался о своих этнических корнях. И в дальнейшем это стало периодически сказываться: иногда хочется сделать что-то абсолютно казахское. А потом, проучившись год, я все-таки уехал в институт им. И. Е.Репина, поступил благополучно, отучился. И остался в Петербурге сейчас.
– Как-то вот вы так лихо обошли наш худграф.
– Обошел. Ну, наверное, отец все-таки хотел лучшего для меня. И к тому же, он уберег от пути сына знаменитого отца, которому все делают поблажки.
– Трудно было зацепиться в Петербурге?
– Мы же все-таки в капиталистическое время живем. Еще во время учебы начались какие-то подработки, халтурки. Работа и учеба – это обычная практика, но судьба была благосклонна ко мне в том плане, что я не пошел ни в курьеры, ни в строители, ни в грузчики, а именно занимался своим делом. Пускай это была немножко параллельная специальность – реставрация, но тем не менее. И естественно, после окончания института я вышел не просто в никуда, а уже немножко понимал ситуацию в Санкт-Петербурге. Было уже какое-то имя, какие-то наработки.
– Вас больше привлекает монументальная, городская скульптура или станковая?
– Разная. Абсолютно разная. Конечно, хотелось бы прежде всего заниматься творчеством. У меня вот уже разные периоды пошли. Скульптура – супруга переменчивая. Она может быть и монументальная, и станковая, и даже могут быть какие-то ювелирные вещи. Человек ведь тоже живет по своим биологическим часам, и сегодня ему хочется заниматься чем-то одним, завтра – другим, иногда тянет в чем-то маленьком покопаться, иногда наоборот.
– У вас есть какие-то ориентиры в профессии, любимые скульпторы?
– Это тоже периодами. Бывает так, что Микеланджело кажется тебе просто недосягаемой высотой, потом немножко остываешь к нему, а потом опять возвращаешься. Мне кажется, и от того, что происходит в этот момент в твоей жизни, это зависит. То есть, допустим, родился ребенок, и ты видишь какую-то скульптуру на тему материнства – она тебе ближе становится. Произошло что-то другое – ты откликаешься на другую тему. Начинаешь впитывать, брать, брать. Потом проходит время, ты остываешь. Это как бывает с песнями. Слушать какую-то одну невозможно – притирается. Должно пройти какое-то время, и она, быть может, опять тебе зайдет. То же самое – литература. Прочитаешь «Анну Каренину» на одном жизненном этапе – одно мнение, на другом – другое. Искусство, оно пластичное, оно вне рамок времени, мне кажется. Если оно настоящее. Есть, конечно, вещи, которые нравятся всегда.
– Например?
– Мне очень нравятся итальянцы двадцатого века, очень нравятся. Именно двадцатого. Нравятся немцы. Германия – такая страна, где искусство очень портретно. Архитектура, скульптура – всё это является портретом эпохи. Конечно, воспитанник академии не может без классического искусства. Все-таки не может. Я был в этом году на биеннале в Венеции, ходил, думал: вот пройдет три тысячи лет, а что станет с этим искусством, которое сейчас современно? Со всеми этими видеоинсталляциями, непонятными объектами. Конечно, там у каждого художника своя концепция, своя идея, зачастую неплохая. Но вот представьте, через три тысячи лет человек достанет эту кучку мусора, а есть и такие инсталляции, и что? Функционал у этого какой будет? Человек просто не поймет, что это такое. А возьмет он какую-нибудь бронзовую фигуру – она и через тысячи лет будет исполнять свое назначение: радовать глаз и говорить о прекрасном.
– До скульптуры, которую недавно установили в Омске, у вас был опыт создания памятников?
– Был, но вот такой полностью авторский проект – это, наверное, впервые. Я всегда работал в каком-нибудь соавторстве или были бюсты.
– А как вы получили это приглашение?
– В прошлом году ушел из жизни Амангельды Абдрахманович ШАКЕНОВ, и вскоре мне позвонили из Фонда развития и сохранения казахской культуры с предложением. Сначала мы договорились на надгробие. У меня же первый эскиз был – ШАКЕНОВ сидит так, в три четверти, сзади картина – портрет супруги, барельеф. Я думаю, я все-таки это реализую когда-нибудь. А после этого эскиза мы пообщались с инвестором и подумали: а почему бы не сделать памятник Амангельды Абдрахмановичу? Достойный человек, патриот своего города, отдавший всю жизнь педагогике, изобразительному искусству. И почему бы не попытаться? Попытались. Пришлось, конечно, обратиться ко многим людям, где-то были закрыты двери, где-то открыты. Но вот благодаря Оскару РАИСОВУ все получилось. Мне кажется, достойная скульптура, необычная для города. Многие спрашивают: почему она зеленая? Ну, это же художник. Если бы это был солдат или другой подобный персонаж, то да, может быть, я оставил бы эту темную бронзу. Но здесь живописец, а живописец – это цвет. Патина еще будет доходить, и поверхность немного изменится, цвет станет более глубоким.
– В Интернете уже приходилось читать много критики. Кому-то ракурс кажется не тот, кому-то место расположения памятника, кому-то – поза.
– Ракурс и поза – это с фотографии 1980-х или даже 1970-х годов. У Амангельды Абдрахмановича была тогда фотосессия в мастерской, и вот он на одном из снимков сидит на стуле с точно такой же посадкой и с этими же кистями. Единственное, он был в свитере, а все его всегда воспринимали в пиджаке, с галстуком. Такой строгий человек. И, конечно, у него должна была быть сигарета. Но памятник с сигаретой быть не может.
– Тем более в наше время, когда с курением так борются.
– Да, тем более в наше время. Ну а критика – хорошо же. Значит, это вызывает эмоции у людей. Это очень важно. Если бы было все равно, стоит и стоит, а тут пошли толки, мнения. Значит, какая-то резонансная вещь.
– А папа что говорит?
– Папа был со мной с самого начала, где-то помогал советом. В момент лепки он приезжал в Петербург. Для него же это тоже близкий человек, его учитель, авторитет во многом. Амангельды Абдрахманович был образец высокой культуры, и отец, наверное, во многом брал с него пример.
– Долго шла работа?
– Работа на самом деле началась давно, больше года назад. Но там много времени ушло на документацию, подготовку. Сама скульптура быстро сложилась в голове. Только мы готовили проект под неизвестное место, не знали, что нам дадут и дадут ли вообще. Ну, потом мы обыграли, как могли, и размер, и масштаб. То, что памятник стоит на парковке, так Врубель, к примеру, тоже недалеко. Критика всегда была и будет, никуда от нее не деться.
– Мейрам, вы достаточно молодой человек. Скажите, чего вы хотите от жизни, какие у вас планы?
– Насчет этого я опять же часто обращаюсь к отцу, к его жизни, к его творчеству. Вот мне хочется примерно такого. Я хочу сидеть в мастерской, творчески работать, да и всё на этом. Потому что это действительно счастье. Счастье – делать какие-то вещи, тебе интересные, людям интересные. Я об этом многим художникам рассказываю и в Петербурге, и в Казахстане. Иногда они звонят через какое-то время, говорят: слушай, вот как ты был прав! Не надо никаких там конкурсов, ничего. Ты просто творчески работаешь, ты правдив сам перед собой. И не нужно кривляться, ориентироваться на какие-то мнения. Мы сейчас вот сделали тоже памятник в Восточном Казахстане. Сколько мы там выслушали вообще! Есть вещи, которые прошли просто на ура, а есть моменты, которые, мягко говоря, вопросы вызывают. Но хотелось же что-то новое вдохнуть, потому что там своя ситуация тоже.
– Вы во многом ориентируетесь на отца. А у вас есть дети?
– Да, сын и дочь.
– И как, вы у них пример для подражания?
– Не знаю, маленькие еще. Все равно, конечно, стараюсь не ударить перед ними лицом в грязь. Посмотрим. Вот дочка у меня, в ней уже чувствуются какие-то замашки архитектора. Она любит строить домики, мы это поддерживаем. Пускай бардак, но зато у нее построен где-то шалаш очередной. Вообще мы не будем давить. Пусть занимаются, чем хотят.
Биография
Мейрам БАЙМУХАНОВ родился 27 апреля 1987 года в Омске. Скульптор. Член Союза художников РФ с 2015 года. 2002 – 2007 гг. – учеба в Пензенском художественном училище, отделение «Скульптура». Дипломная работа «Очаг» (грамота с похвалой Госкомиссии).
2007 – 2008 гг. – учеба в Красноярском художественном институте. 2008 – 2014 гг. – учеба в Санкт-Петербургском государственном академическом институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И.Е Репина.
Живет и работает в Санкт-Петербурге.
