Евгений ДОРОХОВ входит, наверное, в число самых известных художников города. О нем писали столичные и местные искусствоведы, о нем хотя бы раз слышал даже тот, кто абсолютно не интересуется изобразительным искусством. Он устраивал свои выставки в Омске, по всей Сибири, а также в Москве, в Магдебурге, Париже, Шанхае и везде был новым и неожиданным.
Прирожденный живописец, ДОРОХОВ тем не менее очень любит бумагу, и не только в плане создания графических листов, но и в плане создания объектов. Его недавний проект «В Начале было Число» представляет собой серию объектов из пенопласта, где вместо красок используются цветные бумажные салфетки. Многочисленные цифры, сделанные методом тиснения, – тайные коды, в которых зашифровано все, от имени автора до законов Вселенной. Вселенная всегда была для ДОРОХОВА его территорией: и когда он вынимал из нее архаические мотивы (выставка «Художник в знаковом поле архаики» в Омском историко– краеведческом музее), и когда непосредственно приближался к космосу (художественно-астрономический проект «Звездный дождь»), и даже когда рисовал букеты цветов, похожие на скопления метеоритов или праздничный салют.
Мы сидим в его просторной мастерской. Евгений заваривает иван– чай, собранный и засушенный по собственному рецепту, добавляет смородину, привезенную с Алтая. По мастерской плывет ягодно– травяной аромат, а мой взгляд упирается в неоконченную картину, очень подходящую по тематике. Зеленый стог, пестрящий цветами, и белый ободок сверху. Догадываюсь: это зимний стог, хранящий в себе разноцветье лета. «Я еще стрекозу внутри нарисую, – говорит Евгений. – Специально засушил. Пока не знаю, как назову работу, но что-то вроде «Память о лете». Зимой, когда сено разворошишь, такой запах!»
– Осенью еду в Новосибирск, – рассказывает ДОРОХОВ. – Там уже давно проходят выставки художников, которые так или иначе опираются в своих работах на архаику. У кого– то это более в лоб, у кого-то очень философски переосмыслено. Например, у РЫБАКОВА практически абстракция. У меня там тоже абстрагировано, но по– другому. И вообще увлечение архаикой – это сибирское явление, на Западе такого не наблюдается.
– А как у вас началось это увлечение?
– Значит, предыстория такова. Я ездил в свое время в Тобольск, рисовал там этюды – храмы, все такое. А в местном музее были всякие интересные бронзовые вещи, я их тоже рисовал. Потом привез работы сюда. Я тогда общался с Леонидом Петровичем ЕЛФИМОВЫМ. Он любил смотреть работы художников. Больше никто из искусствоведов в жизни так не смотрел никогда. Он уходил в них, возвращался, снова уходил. Потом раскладывал их в три пачки и говорил: «Это можешь выбросить. Вот это вообще никому, никогда. А вот это – как хочешь». Его мнение было очень ценно на самом деле. И как-то на таком маленьком показе присутствовала Галина Юрьевна МЫСЛИВЦЕВА, тоже наш искусствовед, и она мне посоветовала поехать на раскопки к профессору ОмГУ Владимиру Ивановичу МАТЮЩЕНКО. Позвонить было нельзя – кому позвонишь в поле? Сотовых же телефонов не было. И я просто сел и поехал. Три года после этого я бывал на раскопках у МАТЮЩЕНКО. Наездом, конечно. И пожил там, и поработал. Мы подружились. Я был очень впечатлен. Ведь эти кусочки керамики, которые мы находили, были остатками предметов, созданных древними людьми две тысячи лет назад до нашей эры! Меня это просто поразило.
– И уже тогда у вас пошел какой– то космос. В работе «Рождение легенды» мне видится человек, плывущий к иллюминатору.
– Человечек – это составляющая орнамента. Там очень спорно. Кто-то считает, что это просто рисунок, а кто-то – что в нем антропологические знаки заложены. Я все– таки трактую эти изображения как человечков. А работа родилась, когда мне дали в руки горшок. Остродонный, древний. Я заглянул в него, а там – будто вся Вселенная, небо звездное. Да, и космосом у меня увлечение пошло оттуда. Все взаимосвязано.
Потому что архаичные сюжеты в разной степени были связаны с небом. Эти горшки, черепки – на них знаки солярные постоянно. Вот тут у меня человечки улетают на небо. Вот «Поднимающий небо» – переработка мифа. А вот «Небесный всадник». В то время как раз пролетала комета Хейла – Боппа, и я ее вставил сюда – получилось как бы всадник. И мои инициалы «Е.Д» всадника напоминают, тут двояко.
– Хочется спросить про вашу технику, которая всегда узнаваема. У вас краска ложится как застывшая лава. Это ваша собственная придумка или такая техника уже существовала?
– Нет, я придумал. Я всегда к фактурам тяготел. Но фактуры, они такие были, как у всех, мастихинные. А вот когда я начал заниматься проектом, связанным с архаикой, передо мной встала проблема, как выразить орнамент. Там ведь борозды вглубь, а на холсте я вглубь сделать не могу. И я начал вытягивать их вверх.
Так у меня родилась эта техника, которую я наиболее ярко использовал в архаике, но потом и в других работах тоже стал применять.
– А там только краска или в нее что-то еще добавлено?
– Нет, я не пользуюсь больше ничем. Это краска, специальная технология. В 1920-е – 1930-е годы некоторые экспериментаторы, конформисты, к примеру, примешивали к краске песок и даже бетон. Но это разрушается со временем. А краска держится. У меня это уже испытано – куда только работы ни возил, ничего не осыпалось. Специально можно отодрать, но только с «мясом».
– Евгений, вы преподаете на кафедре монументальной живописи ОмГПУ, были ее основателем и заведующим, являетесь профессором. Вот просто для непосвященных скажите: что такое монументальная живопись? Потому что многие люди при слове «монументальная» представляют памятник, а при слове «станковая» – станок.
– Монументальная живопись, естественно, связана с архитектурой. Там все делается на архитектурных объектах. Это не станковая картина, которая вешается на стену. Это либо роспись, либо мозаика, либо витраж. Разумеется, здесь и масштабы, и подходы другие. И те, кто занимаются этим, понимают, что это нельзя будет так просто взять и убрать.
В принципе это надолго. Иногда так получается, что на века. Вот только у нас в городе, к сожалению, произведения монументального искусства уничтожаются – где-то планово, где-то по недосмотру. Поэтому многое из того, что было сделано в годы расцвета монументального искусства, уже не сохранилось.
– Ваши работы в основном большого формата. Это сознательно или случайно получается?
– В общем– то, сознательно, конечно. Когда после стенок пишешь картины, то контраст ощутим, и хочется уже тоже чего-то тоже побольше. Я же занимался монументалкой сразу после окончания института, подрабатывал. Делал роспись кабинетов в 26-й школе– гимназии. У меня была хорошая работа в СКК им. В. Блинова – многофигурная композиция по роману Брюсова «Огненный ангел» в артистическом кафе. Сейчас ее убрали. Но она привлекала внимание многих приезжающих на гастроли артистов. Приветы мне передавали, в том числе ПУГАЧЕВА. (Смеется).
– Живопись, графика, коллажи, объекты. Что помогает вам быть разнообразным?
– Я не могу делать одно и то же, я постоянно придумываю что-то, переключаюсь с одной техники на другую. При этом я совершенно не волнуюсь, что эту работу куда-то не возьмут, а о той что-то не так скажут. Мне даже становится неинтересно, когда публика начинает меня уж слишком «понимать». Я не люблю, когда в работе все сразу раскрывается
Работа должна быть каким-то толчком к размышлению, к философствованию, к поиску сюжета. Иногда зрители находят в картине то, о чем я даже сам не предполагал.
– Скажите, а что вы лично для себя вкладываете в понятие «художник»?
– По моему убеждению, художник – это человек ищущий, делающий что-то новое. Это творец, изобретатель. И мне нравятся художники, не зависящие от школы, не зацикленные на ремесле, художники, которые разноплановы и не боятся экспериментировать.
