16 февраля стали известны итоги голосования трудового коллектива ИППУ СО РАН на выборах руководителя института. Александр ЛАВРЕНОВ, с апреля 2015 года исполнявший обязанности директора, получил 86% голосов. На минувшей неделе обозреватель «КВ» встретился с Александром Валентиновичем и расспросил его о планах, о проблеме научных кадров, о научных направлениях, в которых традиционно силен институт и перспективах российской нефтепереработки в условиях падения цен на углеводородное сырье.
— Александр Валентинович, за вас голосовал весь коллектив института. Мне почему-то кажется, что раньше так проходили выборы только в вузах...
— Это действительно нововведение, которое реализуется сейчас в академических институтах, подведомственных Федеральному агентству научных организаций. Раньше руководителей избирали тоже демократическим путем, но голосовали узким кругом — только члены Ученого совета института. А теперь голосует весь трудовой коллектив.
— На ваш взгляд, это правильное нововведение?
— Не всем эти изменения нравятся, но если говорить обо мне, я отношусь к ним положительно. К сожалению, на сегодняшний день мы имеем дефицит управленческих кадров в науке. Так называемая скамейка запасных стала слишком короткой, и изменения просто необходимы. Сегодня нужно разделять такие понятия, как научное лидерство и административная власть. Научный лидер не обязательно должен заниматься хозяйственными вопросами. Но и директор института все равно обязательно должен быть ученым, иметь собственный опыт проведения исследований и знать специфику научно-исследовательской деятельности.
— В ИППУ СО РАН, как я посмотрел на вашем сайте, по штату сегодня около 260 человек, из них собственно исследователей 80 человек. А кто остальные?
— Сложилось это соотношение исторически. Во-первых, у нас много инженеров. Во-вторых, у нас были и есть сейчас опытные производства, на которых необходимы технологи, аппаратчики, слесари, механики. Понятно, что мы этот перекос хотели бы устранить, поскольку гармоничным считается соотношение 50 на 50. И мы будем к этому стремиться. Не за счет наращивания численности, к сожалению. Нарастить численность мы не сможем из-за бюджетных ограничений. Поэтому будем увеличивать долю исследователей и научных сотрудников за счет изменения численности административно-управленческого и вспомогательного персонала. Уже прошли те времена, когда мы остро нуждались в специалистах с руками, которые на коленке собирали и собственными силами ремонтировали оборудование. Сегодня уровень функциональности и надежности оборудования, используемого в научных и технологических исследованиях,
повысился значительно. И нужно только правильно и эффективно его использовать, как например, хороший зеркальный фотоаппарат. Не хватает людей творческих, которые могут фотографировать.
— Кадровый дефицит в вашей науке есть?
— Конечно. Кадры в науке вообще растут очень медленно. Тем более по фундаментальным направлениям. И мы можем рассчитывать только на свои силы, поскольку готовых ученых-исследователей нам взять негде. Мы прекрасно понимаем, что в Омск никто не поедет, даже при том, что мы можем создать условия для проживания и работы. У нас ведь действительно хорошие условия для проведения экспериментальной работы. В России мало где такие условия есть.
— С иностранными исследовательскими центрами аналогичного направления вас можно сравнить?
— С точки зрения оснащенности у нас лаборатории мирового уровня. Сегодня нельзя иначе. Современные молодые ученые не хотят и не могут работать в облупившихся стенах, которые ремонтировались последний раз еще в советское время. Да и не должны.
— Отслеживаете лучших студентов ОмГТУ и ОмГУ?
— Конечно. У нас в обоих вузах работают базовые кафедры. Проблема в том, что выход поступающих к нам на работу специалистов от общего потока выпускников небольшой, прямо скажем. Не больше 5-10% изначально, а потом еще и внутренний отсев происходит. Некоторые ведь выбирают себе специальность из конъюнктурных соображений, а потом разочаровываются.
— Финансирование со стороны государства какую долю составляет в годовом бюджете ИППУ СО РАН?
— Последние десять лет мы примерно половину своего годового бюджета зарабатывали самостоятельно. В 2015 году, когда мы завершили ряд крупных проектов, доля заработанных самостоятельно средств снизилась примерно до 30% от общего бюджета. При этом большую часть, порядка 80%, государственных средств мы направляем, кстати, на заработную плату. Хотя я бы не сказал, что она у нас высокая.
— Какая, если не секрет?
— Средняя у нас точно такая же, как средняя по Омску — порядка 30 тысяч рублей. У категории научных сотрудников — выше. Если помните, президент поставил задачу, чтобы к 2018 году зарплата научных сотрудников была на уровне 200% к средней по региону. Сегодня у нас этот показатель на уровне 140-150%. Правда в категорию «научные сотрудники» попадают не все исследователи и не все научные работники. Исследователи — это общее название всех специалистов, кто занимается исследованиями, включая инженерно-технических работников. А научные сотрудники — это только научные сотрудники по штатному расписанию.
— В России есть и другие академические институты аналогичного с вами профиля. Или все занимаются различными проблемами, и ваши разработки уникальны?
— По одному из направлений у нас действительно уникальные разработки. Это все, что связано с техническим углеродом. Да и в направлении переработки углеводородного сырья академические и отраслевые институты почти не дублируют друг друга. У нас одна тематика исследований, у них — другая, мы почти не пересекаемся.
— То есть, научной конкуренции нет?
— Конкуренция присутствует в той или иной степени, но она гармоничная. Профиль у нас общий, а объектов для исследований много. Кто-то, например, добился успехов в технологиях гидроочистки. Это их конек. Остальное — на лабораторном уровне. Наш конек — процессы риформинга и крекинга. Это все технологии для получения моторных топлив. В результате часто мы и наши коллеги из других институтов дополняем друг друга и можем работать вместе в интересах одного заказчика. По углеродным материалам у нас могло быть совсем все хорошо, но пока явно не хватает исследовательского потенциала. А причина в слабом притоке научных кадров, как я уже говорил.
— Вы шли на выборы, как я понимаю, со своей программой. Можно ее пересказать коротко, чтобы было понятно не только ученым? Какие у вас планы по развитию института? Какие научные направления будут в приоритете?
— Планы у нас большие, как у любой развивающейся структуры. В планах, понятно, расширение спектра проводимых исследований. С точки зрения материальной базы наши возможности огромны. Кроме наших традиционных направлений, связанных с разработкой технологий производства моторных топлив и углеродных материалов, мы будем развивать направления, связанные с технологиями переработки природного газа. Это направление весьма перспективное, и даже в Омске были идеи создания газохимического комплекса. Мы обязательно будем заниматься технологиями переработки различных видов биомассы, а так же местного сырья, запасы которого значительны. Я имею в виду сапропель, в первую очередь, на основе которого можно получать широкий спектр продуктов для медицины, ветеринарии и защиты окружающей среды. Специальные усилия будем прилагать для развития материаловедческих работ. Необходимы углеродные материалы не только для массового использования, для шинной промышленности, но и специальные марки, применяемые в высокотехнологичной продукции, в источниках тока. В России, например, не производится ацетиленовый техуглерод, а это самый востребованный продукт из числа всех электропроводных марок. Его производит в большом количестве Китай, а мы пока не можем. Хотя этот продукт давно известен, и в СССР были попытки запустить его производство. Сегодня мы собираемся создавать собственную новую технологию получения это материала.
— История с омским сапропелем какая-то непонятная. Одно время говорили, что сапропель — это наше всё, потом про него резко забыли. Это действительно хороший природный ресурс?
— Дело в том, что в исследования сапропелей никто пока не вкладывал серьезных денег, поэтому и коммерциализации там глобальной не случилось. В Омске все ограничилось простыми технологиями — добыли, подсушили и так далее. Конечно, получение сорбентов, дегтей, удобрений для почв — это тоже плюс. Но настоящая перспектива в химической переработке сапропелей. В процессе химической переработки сапропелей можно получать широкий ассортимент продукции — от простых медицинских препаратов до высокобелковых концентратов и витаминов группы В. Я понимаю, что на сегодняшний день вопрос получения из сапропелей биотоплива, например, не очень актуален, поскольку мы и нефть еще не научились перерабатывать с низкими издержками, а газ вообще не перерабатываем, но в перспективе — почему бы и нет.
— Давно хотелось спросить: а какие сегодня основные проблемы в переработке углеводородного сырья? Где у нас у нас в России узкие места? Известно же, например, что у нас не хватает своих катализаторов, а глубина переработки нефти ниже, чем в развитых странах...
— На самом деле, все фундаментальные научные проблемы в сфере переработки нефти уже решены. Осталось место только для прикладной науки. Глубина переработки и новые технологии переработки углеводородного сырья — это проблема не научная, а техническая. Глубина переработки нефти на уровне 95% была достигнута на американских и японских НПЗ уже в конце 70-х годов прошлого века. За это время передовые НПЗ так и остались на том же уровне, а разработчики технологий занимались тем, что продавали эти технологии в другие страны. В том числе, в Россию. И никого этот вопрос особо не интересовал, пока не возникли проблемы, связанные с санкциями. Считалось, что российская наука ничего не умеет, никаких готовых решений предложить не может и так далее. А сегодня все задачи, которые мы решаем, — они касаются не столько научных проблем, сколько проблем импортозамещения. России сегодня нужны собственные технологии. Которые не лучше и не хуже, чем западные, а просто собственные. И по ряду позиций времени у нас не так уж много, чтобы уйти от критической зависимости от импорта. Это, например, катализаторы, которые вы упомянули. Понятно, что никто нам эмбарго пока не собирается объявлять, так же как никто не собирается запрещать продажу в Россию айфонов и айпадов. Но в любом случае это не дело. Пусть не все, но хотя бы часть НПЗ нам нужно застраховать собственными расходными материалами. Без этих несчастных катализаторов, которые стоят относительно недорого, вся наша дорогая техника просто встанет. Поэтому катализаторы — это направление, куда мы прилагаем максимум усилий.
— А где ждать прорывов? Хотя бы скажите направление, где они возможны...
— Прорывы в первую очередь можно ждать в газопереработке. Но пока прорывы происходят только в лабораториях, они еще далеки от внедрения в промышленности, и значимость их видна пока только их авторам.
— От чего зависит скорость внедрения научных разработок — от финансирования?
— И от наличия финансирования тоже. Государство дает на научные исследования хоть и большие, но короткие деньги. Невозможно за полтора-два года выполнить полноценно даже НИР. А опытно-конструкторские и опытно-технологические разработки тем более. Про опытно-промышленные образцы и испытания я уже даже и не говорю. Приходится убеждать контрагента, чтобы испытывать прямо на действующем производстве. В итоге и оказывается, что лучше купить готовое, чем разрабатывать свое.
— На какие разработки вашему институту не хватает денег, чтобы довести их до ума? За что болит душа, как говорится?
— Не хватает не только денег, но и кадров. А душа болит за технологию гидроконверсии тяжелых нефтяных остатков. Сегодня судьба того же гудрона, например, почти всегда очень простая — в сезон из него производят строительные и дорожные битумы, а не в сезон — получают кокс и некоторое количество горючих газов и жидкостей, которые добавляют потом в моторные топлива. Что позволяет технология гидроконверсии тяжелых нефтяных остатков? Мы можем практически полностью перерабатывать нефть, получая только светлые нефтепродукты. Такие технологии уже существуют, в том числе, в России, но они еще не вошли в промышленную практику, хотя имеют очень хорошую перспективу, поскольку позволяют перерабатывать еще и природные битумы, запасы которых значительны в Татарстане и вообще в Поволжье.
— Сразу возникает вопрос: если НПЗ научатся перерабатывать все тяжелые остатки, то из чего делать битумы для строительства дорог? Или битум будет по цене бензина?
— Битума нужно гораздо меньше, чем его сегодня производят. Если бы у нефтепереработчиков брали битум в таком объеме, то и проблем бы не возникало. Да и цена битума, я уверен, не слишком влияет на стоимость строительства дорог. Издержки там другие.
— Вы упоминали технологии переработки природного газа. Из газа можно получать жидкие моторные топлива?
— Из газа можно получать очень многое. У нас же нефтехимия начинается с чего? С производства легких олефинов, из которых производятся потом полиэтилен, полипропилен и много чего еще. Все это можно получать из природного газа. Можно получать и экологически чистые высококачественные моторные топлива, в которых не будет примесей серы и азота. Но пока экономика получается отрицательная. Газопереработки в СССР никогда не было, а если начинать с нуля, то себестоимость моторных топлив из природного газа получится на начальном этапе почти вдвое выше, чем из нефти.
— А что с биоэтанолом? Одно время про него много говорили и во всем мире, и в России, и в Омской области, а потом как обрезало.
— Тема использования биоэтанола в качестве компонента при производстве моторного топлива остается актуальной для стран сельскохозяйственного уклада. Это самое быстрое решение задачи производства экологически чистого топлива. С точки зрения химии, биоэтанол — очень хорошая добавка. В бензиновых топливах, где содержание спирта может доходить до 85%, нет ни серы, ни тяжелых металлов. Почему проекты по производству биоэтанола сначала пошли, а потом затормозились — это понятно. Потому что инициаторы проектов рассчитывали на господдержку в рамках отдельной госпрограммы. Такая госпрограмма не состоялась, не были разработаны и серьезные нормативы по моторным топливам с применением биоэтанола, поэтому проекты остались на начальном уровне.
— Сейчас сильно изменилась мировая конъюнктура на углеводородное сырье. Цены на нефть падают. На ваш институт это как-то отразилось?
— Отразилось впрямую, через секвестр федерального бюджета. Надо отдать должное Федеральному агентству научных организаций, в 2015 году общее сокращение бюджета на нас повлияло не сильно, всем подведомственным организациям урезали бюджет всего на 5%. А 2016 год мы начали уже со снижения бюджетного финансирования на 7% к базе 2015 года. Речь не идет о сокращении штатного расписания, снижении заработной платы и сокращении спектра исследований. Мы находим другие резервы для оптимизации бюджета. Снижаем затраты на вневедомственную охрану, ГСМ, коммуналку, услуги связи и так далее. В общем, я не вижу в этом никакой катастрофы. Так складывается ситуация. И мы с этими сложностями справляемся. В том числе, за счет собственных средств.
— Ну а если нефтяная конъюнктура будет и дальше ухудшаться?
— Дальше нам будет тяжелее справляться.
— Спасибо за интересную беседу, Александр Валентинович. Успехов вам.
